В примерочной, окинув Полякова быстрым взглядом, она покачала головой:
— Нестандартная фигура. Сплошь нестандартный клиент пошел, одна морока. Но ничего-ничего, у нас мастера-а. О, у нас мастера! Согните руку в локте, повернитесь ко мне спиной. Спиной, а не боком. Нет, лучше уж стойте на месте.
И она заходила, закружилась вокруг. Перед ним только и было — «сиянье глаз, мельканье рук».
— Если здесь вытачку… Нет, обойдемся без вытачки. У вас срочный заказ? Всем все нужно срочно! Вы приезжий? В нашем ателье впервые? Извините за вопрос: как вы относитесь к женщинам умным, но некрасивым? Вы считаете их счастливыми? У нас тут спор был…
Сантиметр, блокнотик, карандаш… Девушка деловито склонялась, по-художнически отходила глянуть на Полянова с расстояния, движения ее были не суетны, экономны, законченны — это очень походило на танец.
— У вас был когда-нибудь Новый год, который вы проспали? Не было?
— Але-на! — звонкий девичий голос из приемной.
— Я занята! К празднику детский сад сдавали, позвали нас окна мыть, белить-красить. Царский обед принесли — по два шницеля и компот, наелись, прилегли вздремнуть, а в шесть утра Танька: «Девочки, а Новый год?»
— Алена! — слышно было, как там, в приемной, засмеялись.
Алена выглянула из-за портьеры:
— У меня нестандартный клиент! — И вернулась к делу. — Пристает тут один, сорок восьмой третий рост. Вы смотрели «Варшавскую мелодию»? Уж больно, говорят, любовь. Теперь замерим грудную клетку. Руки, пожалуйста, приподымите. Вот так… Вы каких животных любите больше — собак, кошек или лошадей? По-вашему, самопожертвование — это что такое? У нас тут спор был… Вы бываете несправедливым? Скажите, а вы боитесь высоты? А грозы? А темноты?
Полянов стоял, нелепо приподняв руки, будто бы собрался обнять Алену, да не решался. А она между тем ловко сдунула набок челку и, обмеряя Полянова, на момент приникла к нему. У него слегка захолонуло внутри, он замер и едва сдержался, чтобы не обнять ее. Легким точным движением (танцевальное что-то!) она откачнулась и достала из кармашка блокнотик. А Полянов, опустив наконец руки, отвернулся. Чтобы не выдать себя…
Дней через десять он с надеждой отправился на примерку, но Алены в этот раз не было. Вместо нее вокруг Полянова кружил старикашка Лев Ароныч. «Ай, какой славный пиджак!» — то и дело восклицал он. Еще дня через три Полянов пошел за готовым заказом, но и в этот раз не застал девушки. И он решил: не судьба.
Уже и зима прошла, и весна расцвела, Полянов весь по-прежнему был в своей работе. Алена постепенно забылась, будто и не было. Но судьба оказалась не той, которую он себе предсказал и с которой смирился. Он жил в большом районном селе, как всегда у старушки, и вечером Первого мая пошел в парк, поглазеть на праздничный люд. По случаю трех выходных кряду из городов хлынули истосковавшиеся по весне, в селе сделалось пестро и весело. Центром притяжения в парке оказалась танцевальная площадка — огороженный пятачок с четырьмя неоновыми светильниками.
Здесь-то он и увидел Алену. Она! Полянов верил и не верил. Он настолько обрадовался, что сразу подойти к ней не смог, а, прислонившись спиной к ограде, долго смотрел с расстояния. Как могло случиться, что в суете и в заботах он чуть было не потерял ее? Оказывается, все это время она в нем жила — помимо его сознания.
Дни и месяцы с зимы до мая, эти серые без просвета, унылые без отрады, длинные и холодные будни — все забылось-развеялось в один миг, и Полянову въявь представилось, что их тогдашняя встреча сейчас продолжается. Тогда она одна танцевала вокруг него, с сантиметром, а сейчас они танцуют вместе — только и всей разницы.
— Скажите, а если бы, как в сказке, исполнились три ваших желания, что бы вы попросили? Вы когда-нибудь были на ипподроме? Или вот еще интересно: вы любите разговаривать сами с собой?
Всё — как тогда! Встреча их продолжается. Полянов засмеялся от радости. Алена взглянула на него долгим взглядом и не стала спрашивать больше ни о чем. Зато Полянов разговорился. Он говорил, говорил, никак не мог наговориться, совсем заболтался. Алена слушала его со странным, с обязывающим и как бы даже озадачивающим вниманием.
Неожиданно все четыре светильника погасли, радиола потешно сползла в низы и замерла на полутакте. Тут все заулюлюкали, засвистели — совсем как в кинотеатре, когда обрывается лента. Но скоро все увидели, что в зените, прямо над головой, стоит месяц — большой, ясный и круглый. Ни дымка, ни единое волоконце от облака не мешали ему показать своей полноты. Танцующие как были парами, так парами и примолкли, запрокинув головы. Все смотрели на месяц в немом изумлении.
Алена подставила лицо под свет, как подставляют его под теплый, благодатный дождь. Казалось, если погладить сейчас это лицо, оно окажется мраморно гладким и мраморно прохладным. Полянов едва удержался, чтоб не сделать этого — не погладить. А лицо ее между тем клонилось все ближе. Чуточку нагнись, прильни, и никто-никто тебя не осудит, даже и не увидит никто — все вокруг беззастенчиво целовались.
Может, и она ждала поцелуя?
Не прикоснулся… Он боялся к ней прикоснуться. Он волновался, радовался своему волнению и берег его в себе как бы впрок, на будущее. Хотелось, чтобы длилось и длилось это неподвижное очарование. Чтобы месяц сиял и сиял — немо, ровно, мудро. И чтобы это сияние осталось бы в нем на всю остальную, теперь уже хорошую жизнь. Белым, молочным рассветом он поведет Алену домой. Они пойдут незнакомыми проулками, мимо бесконечных плетней и оградок, висячим через Бланку мостком. За мостком будут заливные луга, запахи первых почек и недавней полой воды. Потом тропка поведет их куда-нибудь вдоль речки, и свет от месяца будет лежать по воде прямой серебряной дорогой.
Лунная пауза длилась недолго. Вскорости светильники снова зажглись, радиола взвыла с низов до нормального тона; и с того же самого полутакта, на котором музыка замерла, теперь с этой же точки все возобновилось и пошло прежним порядком.
Сон развеялся. Проводов через луга не состоялось тоже: Алена жила, оказывается, рядом с парком. И тогда, чтобы подольше сохранить свою радость, Полянов отправился гулять в одиночку.
Все, о чем думалось ему до этого, — все было: и белый молочный рассвет, и хитрые незнакомые проулки, и висячий через Бланку мосток. И всю дорогу сопровождал Полянова месяц. До самого солнечного восхода ходил Полянов. Он ходил и носил сам себя очень бережно: глянуть со стороны — учится человек ходить. Переклики петухов в то утро казались Полянову ликующими. Коровы мычали проникновенно, сердечно. Роса в траве не блестела — сияла.
И второй вечер праздника они весь протанцевали. И снова Полянову хотелось прикоснуться к Алене — хотя бы щекой к щеке, но он опять не спешил. И была особенная прелесть в том, что он не спешил.
Неужели она поняла это по-своему? Его бережность она, как видно, приняла за холодок. Или еще того хуже — за робость. А может, Алена подстроила ему это «свидание» — свидание с самим собой? После того как в последнюю их встречу он все-таки ее поцеловал… Так и есть: она задумала его проучить. Постой-ка на этом бугре, поглазей на распросторную долину и подумай, до чего ты докатился. Ты развращен! Не порочен ли человек, который встречается с женщинами, не любя их? А ведь все эти женщины так или этак обездолены. Они, как и ты, в бесконечном ожидании. А ты забыл про это, забыл! Постой-ка здесь, подумай…
Когда он вернулся домой, на его столе в кухне лежал толстый конверт. Это была книга. Его книга. Первая в жизни. Чистенькая, атласно-скользкая, она еще пахла клеем. Полянов качнул ее в воздухе на ладони, как бы желая определить ее вес. Потом он открыл книгу и увидел свой портрет: мрачный человек смотрел на него с портрета. Полянов положил книгу обратно и с удивлением отметил, что он не обрадовался. Нет, он не обрадовался! Вот так-то оно, друг мой! Никакие успехи и продвижения по службе, никакие премии, звания и ордена не сделают человека счастливым, если нет для него самого высокого счастья — любви. А может, оттого он не обрадовался, что целиком, весь был уже в замыслах о новой своей книге.
Нехорошо поташнивало. Еды никакой не осталось, а столовка теперь закрыта. В хозяйственной сумке нашлись три картошины, он бросил их в кастрюлю, зажег газ.
«Была бы Алена… Была бы Алена, — мысленно твердил он и с трудом додумал эту мысль: — Работал бы. Эх и работал!.. Работал? Стоп! А для чего ты, собственно, пишешь? Ах, теперь у тебя книга! Но мало ли книг, которые никому не нужны?»
Ну — дожил! Раз пошли такие мысли, пора уезжать. Поскорее. И куда на ум придет. Хоть к черту на рога!
Пошвырял в чемодан рубахи, носки, бритву. Аккуратной стопкой уложил бумагу. Закрыл форточки, занавесил окна. В путь, путешественник, человек без тыла! Переезжая с места на место, нанизывая впечатления, как бусы на нитку, путешественники заглушают тоску по кому-то или по чему-то, но стоит остановиться им, и тоска сейчас же возвращается.
